Неточные совпадения
— Филипп на Благовещенье
Ушел, а на Казанскую
Я сына
родила.
Как писаный был Демушка!
Краса взята у солнышка,
У снегу белизна,
У маку губы алые,
Бровь
черная у соболя,
У соболя сибирского,
У сокола глаза!
Весь гнев с души красавец мой
Согнал улыбкой ангельской,
Как солнышко весеннее
Сгоняет снег с полей…
Не стала я тревожиться,
Что ни велят — работаю,
Как ни бранят — молчу.
«Нет, ты не ускользнешь от меня!» — кричал голова, таща за руку человека в вывороченном шерстью вверх овчинном
черном тулупе. Винокур, пользуясь временем, подбежал, чтобы посмотреть в лицо этому нарушителю спокойствия, но с робостию попятился назад, увидевши длинную бороду и страшно размалеванную
рожу. «Нет, ты не ускользнешь от меня!» — кричал голова, продолжая тащить своего пленника прямо в сени, который, не оказывая никакого сопротивления, спокойно следовал за ним, как будто в свою хату.
— Ручки любит земелька-то матушка! — вздыхал Михей Зотыч. —
Черная земелька
родит беленький-то хлебец и
черных ручек требует… А пшеничники позазнались малым делом. И
черному бы хлебцу рады, да и его не
родил господь… Ох, миленькие, от себя страждете!.. Лакомство-то свое, видно, подороже всего, а вот господь и нашел.
Входил невысокий толстенький человек лет пятидесяти, с орлиным носом,
черными глазами и кухмистерской
рожей.
И на минутку он освобождался от воспоминаний, но на место их являлся ему сначала один, другой
черный, и за другим шли еще другие
черные с красными глазами и делали
рожи, и все говорили одно: «с ней покончил — и с собой покончи, а то не дадим покоя».
—
Родила: ребенок был такой худой да
черный! на третий день умер.
У всех у них какое-то могучее подобие с господом богом: из хаоса — из бумаги и
чернил —
родят они целые миры и, создавши, говорят: это добро зело.
Дрожащей рукой она зажигала свечу. Ее круглое носатое лицо напряженно надувалось, серые глаза, тревожно мигая, присматривались к вещам, измененным сумраком. Кухня — большая, но загромождена шкафами, сундуками; ночью она кажется маленькой. В ней тихонько живут лунные лучи, дрожит огонек неугасимой лампады пред образами, на стене сверкают ножи, как ледяные сосульки, на полках —
черные сковородки, чьи-то безглазые
рожи.
Собралась и Варвара в маскарад. Купила маску с глупою
рожею, а за костюмом дело не стало, — нарядилась кухаркою. Повесила к поясу уполовник, на голову вздела
черный чепец, руки открыла выше локтя и густо их нарумянила, — кухарка же прямо от плиты, — и костюм готов. Дадут приз — хорошо, не дадут — не надобно.
— Правда про тебя сказано:
рожа — красная, душа —
чёрная!
Из-за косяка дверей выглядывала измятая
рожа Пепки и самым нахальным образом подмигивала мне по адресу
черного зонтика.
— Да, здесь воздух спирается, спирается, — заговорил Истомин, двигая своими
черными бровями. — Здесь воздух ужасно спирается, — закончил он, желая придать своему лицу как можно более страдания и вообще скорчив грустную
рожу.
Как скоро положение графини стало известно, толки начались с новою силою. Чувствительные дамы ахали от ужаса; мужчины бились об заклад, кого
родит графиня: белого ли или
черного ребенка. Эпиграммы сыпались на счет ее мужа, который один во всем Париже ничего не знал и ничего не подозревал.
— А вот свинью Аксинью, что
родила сына Василья да не позвала нас на крестины, — смело и весело рассказывал молодец с дерзким красивым лицом, обрамленным
черными как смоль кудрями и едва пробивающейся бородкой.
«Что это такое? видение, что ли?» — подумала Марфа Андревна; но врывавшийся в окно ветер с дождем и еще две
рожи, глядевшие в выбитое окно из
черных ветвей растущей под самыми окнами липы, пронесли мигом последние просонки боярыни.
— Помилуйте, — отвечал я, — что за церемония. — Я, признаться, боялся, чтобы эта
Рожа не испортила моего аппетита, но граф настаивал и, по-видимому, сильно надеялся на могущественное влияние своей
Рожи. Я еще отнекивался, как вдруг дверь отворилась и взошла женщина, высокая, стройная, в
черном платьи. Вообразите себе польку и красавицу польку в ту минуту, как она хочет обворожить русского офицера. Это была сама графиня Розалия или Роза, по простонародному
Рожа.
Дымов заразился в больнице
рожей, пролежал в постели шесть дней и должен был остричь догола свои красивые
черные волосы.
Тяжелый запах, потные, пьяные
рожи, две коптящие керосиновые лампы,
черные от грязи и копоти доски стен кабака, его земляной пол и сумрак, наполнявший эту яму, — всё было мрачно и болезненно. Казалось, что это пируют заживо погребенные в склепе и один из них поет в последний раз перед смертью, прощаясь с небом. Безнадежная грусть, спокойное отчаяние, безысходная тоска звучали в песне моего товарища.
Он совсем ослаб. Теперь молодые деревья прямо, без всяких стеснений, били его по лицу, издеваясь над его беспомощным положением. В одном месте на прогалину выбежал белый ушкан (заяц), сел на задние лапки, повел длинными ушами с
черными отметинками на концах и стал умываться, делая Макару самые дерзкие
рожи. Он давал ему понять, что он отлично знает его, Макара, — знает, что он и есть тот самый Макар, который настроил в тайге хитрые машины для его, зайца, погибели. Но теперь он над ним издевался.
Пьют чай с покупным малиновым вареньем. Адька и Эдька накрошили себе в чашки
черного хлеба, сделали тюрю, измазали ею щеки, лбы и носы и делают друг другу
рожи, пуская пузыри в блюдечко. Ромка, вернувшийся с синяком под глазом, торопливо, со свистом тянет чай из блюдечка. Поручик Чижевич, расстегнув жилет и выпустив наружу бумажную грудь манишки, благодушествует среди этой домашней идиллии, полулежа на диване.
— Эй, Кузьма, кособокая кикимора! — гремит солдат, напрягая грудь. — Иди сюда, вот я раздену, оголю пакостную душу твою, покажу её людям! Приходит вам, дьяволы, последний час, кайтесь народу! Рассказывай, как ты прижимал людей, чтобы в Думу вора и приятеля твоего Мишку Маслова провести!
Чёрной сотни воевода, эй, кажи сюда гнусную
рожу, доноситель, старый сыщик, рассказывай нам, миру, почём Христа продаёшь?
Это молодой человек приятной наружности, с
черной, как сапоги,
рожей и с красными выразительными глазами.
В кухне под скамьей стоит небольшой ящик, тот самый, в котором Степан таскает кокс, когда топит камин. Из ящика выглядывает кошка. Ее серая рожица выражает крайнее утомление, зеленые глаза с узкими
черными зрачками глядят томно, сентиментально… По
роже видно, что для полноты ее счастья не хватает только присутствия в ящике «его», отца ее детей, которому она так беззаветно отдалась! Хочет она промяукать, широко раскрывает рот, но из горла ее выходит одно только сипенье… Слышится писк котят.